Сначала он хотел её остановить. Прервать поток её слов. Ему было, что ответить, чтобы поддержать этот разговор. Выдать собственную горечь, дать ей это понять. Но вновь, он и его мнение не были ей нужны. Она вновь пыталась его использовать. Снова, высказывая то, что было так похоже на её искренние переживания, пыталась плести свою сеть. Пускай и делала это уже напрямую, не скрывая себя в тенях и за покровами интриг. Вещала ему сомнительную свою мораль. Рассказывала о том, чем стала. Наверное, в этом всём было очень много смысла и поводов для размышлений, возможно в это всё стоило верить и задумываться об этом. Либо же нужно было просто обречь её на смерть, которую она. как сама призналась, желала получить. Заставить подтвердить её слова, всю эту ложь, которой она окружала Гаррета, в которую нельзя было верить, которой ни за что нельзя было поддаваться. Или же можно было?
Он мог бы продолжать неподвижно слушать её, но не мог отказать себе в стремлении делать хоть что-то. После некоторых слов хотелось придушить её. Некоторые напоминали о боли, похороненной вместе с воспоминаниями о прошлом. Некоторые вызывали напряженный, удивленный взгляд. Всё это он пытался маскировать, прикладываясь к бокалу и поглощая креветок, нервно, без даже подобия того спокойствия, которое должен был при этом проявлять некто прекрасно воспитанный и носящий нынче вроде как даже богемную фамилию Гамильтонов. Не получалось. Он не был интриганом. И потому, как бы не вежливо это ни было, слушая её прятал свою реакцию за этими монотонными, механическими движениями, нервными жестами и попытками отвлечься на что угодно, лишь бы не перемалывать сказанное ею в голове раз за разом. Но и это у него получалось откровенно хреново.
И чем дальше она говорила, тем хуже это становилось. Взгляд его сестры на мир был... Чем-то совершенно лишенным логики с его точки зрения. Она относилась ко всему так, словно каждый момент, уходя в прошлое, пропадал, и совершенно не был важен. Но этот путь не вел ни к чему, кроме повторения всё тех же ошибок. Довериться ей было бы ужасной ошибкой. Не верить ей... Наверное, ошибкой не меньшей. Слушать её было глупостью, не слушать — отчаянной попыткой сохранить свой шаблон мира и взгляд на оный целыми и лишенными её влияния. Она не была права. Но был ли прав сам Гаррет? Что из этого было истиной, а что — обманом? И был ли смысл в поисках, если в конце-то концов неизменными оставались лишь некоторые факты? И, как бы ни строилась логика, именно они должны были стать столпами их общения, но рушились, словно были сотканы из воздуха, а не из ожесточенных боли и презрения.
Она вновь манипулирует им?
Она желает его помощи?
Она лжет, или же говорит правду?
— А сейчас ты заткнёшься и выслушаешь меня. — Локти на столе, лицо на миг скрылось за ладонями Гаррета, не готового переварить всю эту информацию, все слова Евы, уцепившегося лишь за некоторое из сказанного ей, отбрасывая к чертям всё лишнее, всё, до чего ему не было дела. Её дела, её планы, её наниматели... Кому это вообще нужно? А хуже всего то, что было чертовски горько думать о том, как всё оборачивалось. И о том, насколько легко она обернула его вокруг пальца, если сейчас она ему лгала. И насколько тяжело будет ей верить. Всё же, она ничем не заслужила этой самой веры.
Закрыв глаза, он, одной рукой вновь берясь за меч Энни, вращая его на столе движениями пальцев, другой рукой заслонил своё лицо от неё, заодно скрывая и его взгляд. И без того спрятанный за сомкнутыми веками. Она не должна была его видеть сейчас. — Ты убила Миру. Это не мораль. Ты убила её. Мою женщину, носящую моего ребенка. Ты убила моих друзей. Убила моего падавана. Взяла в плен Энни, ту, кого я, пройдя через боль и отчаяние, смог полюбить. И держишь мою ученицу в плену. — Он не пытался сдержать себя. Его голос выдавал то, насколько ему было мерзко говорить это. И как было больно вспоминать всё случившееся сейчас, после того, как она выложила весь свой план на него. Лишенный даже тени сожаления. Секунда молчания, хриплый вдох, и продолжение уже его монолога.
— Ты вернулась. Живая. И тут же решила мной воспользоваться. Невзирая ни на что. Забыв о том, какую боль мне причинила. Словно этого не было. Ты понимаешь?! Хоть чт-то осознаёшь из того, что я пытаюсь до тебя донести?! — Оторвав руку от лица, он ударил кулаком по столу, открывая глаза, в которых стояли слезы, смотря на Еву. Без ненависти. Без ярости. С болью, которую он нёс в себе все эти годы. Со скорбью по Мире и по ней же. С отчаянием, которое сейчас проявило себя полностью. — Ты считаешь это тем, что нужно забыть?! Тем, что я могу просто отпустить от себя?! Я любил тебя, Ева! Я был готов на всё ради тебя. Ради Миры. Ради своих друзей. На всё! Они пошли за мной, чтобы спасти тебя! Они погибли за тебя, ты, бессердечная мразь! — Он не сдержал себя, на миг прервав это изобличение, схватив себя за голову, рявкнув что-то невразумительное. Громкий звон и треск разнесли по округе весть о том, что ближайшая мебель разлетелась прочь, разбивая всё, во что только попадала. Словно крик Силы, но лишь телекинетический удар, не задевший никого в его центре. Гаррет согнулся, ещё недолго промолчав, но вскинул руку, едва Ева попыталась что-то сказать. Поднял голову, пустым взглядом смотря ей в глаза. Машинально поправил ворот плаща.
— Ты не чувствуешь этого? Ничего не чувствуешь? Неужели для тебя в этом ничего нет? О какой боли ты смеешь говорить?! О какой любви?! О каком предательстве?! — Слезам уже не место. Он пытается понять, насколько Ева, и правда, мертва. Что в ней осталось от его сестры. Что она ещё не истребила в себе. Настало время жестокой истины. Никаких попыток что-то смягчить. — Я рад, что у тебя не будет детей. Я рад, что ты хочешь умереть! Я ненавижу себя за это, но я счастлив, когда думаю о том, что ты умрёшь, не оставив после себя никого, умрёшь одна, без единого человека, что плакал бы по тебе! Но... — Он поднялся со своего места, оставляя меч на столе, с презрением глядя на сестру. На ту, что лишила его всего, но думала, что сможет что-то исправить сейчас, взявшись использовать его. Или же не хотела ни черта исправлять. Пыталась его использовать. Думала только о себе, и ни о ком более. Любила только себя. И желала исключительно то, что казалось ей её частью. Он сорвал дыхание, высказывая ей всё это, и в эту секундную паузу, когда ярость сменялась вновь отголоском прошлого, налетом давно забытой нежности, смягчившей его голос, но причинившей ему ещё большую боль, гневно дышал, вдыхая запах этого места, но не обращая ни на что вокруг внимания.
— ...Но если ты решилась убить себя, то иди к чёрту. Умри, как ничтожество. Как трусливая сука, которой не хватило уничтожить всё, что мне было дорого, чтобы вскормить свой эгоизм и свои желания. Генохарадан, или кто-то ещё, мне плевать. Нападёшь — тебя убью я сам. Мне плевать на твои дела, на то, кому ты служишь, на всё это. Потому что моя сестра... — Его голос сорвался, он, вновь бессильно и яростно зарычав, поддался гневу, мелочно, глупо, схватив стул, на котором сидел и швырнув его прочь, махом Силы сбивая всё со стола. Вскрытые раны, особенно старые, болят ничуть не меньше, чем в день, когда они были нанесены.
— ...Потому что моя Ева знает, что я не дам ей умереть! И никогда бы не... Заставила меня... Это пережить. — Он безумен? Наверное. Но он помнит, как сражался за неё и как потерял всё, думая, что её спасает. Как убивал за Еву. Думал, что вот-вот погибнет ради неё. Улыбался в лицо смерти, надеясь, что они вот-вот её обнаружат. И сейчас, какого-то чёрта, та, ради кого он был готов на всё, та, что разбила его сердце дважды, позволив себе умереть и вернувшись из мертвых без малейшего следа сожаления, превратилась из Евы Гамильтон в отчаявшуюся идиотку, стремящуюся к смерти, словно это будет ей искуплением.
Не будет ей искупления. Не будет и прощения. Ничего не будет, если она позволит себе умереть. И сейчас, какого-то чёрта, она требовала от него ответов на вопросы, которые не имели никакого смысла, которые должно было задавать тем, с кем совершенно не был знаком, кого совсем не знал, с кем не прожил половину жизни, узнавая и доверяя друг другу. Но какой смысл, если она снова оставит его?! Какой во всём этом смысл? Неужели она верит, что он поможет ей погибнуть? Что он позволит ей умереть?!
"Никогда..."
В этот момент, он, наверное, был жалок, как никогда ранее. Без тени спокойствия, открытый и уязвимый, как комок нервов, непредсказуемый и бесполезный...