[NICK]Артур Ланкастер[/NICK]
[AVA]http://sh.uploads.ru/6HvJY.png[/AVA]
[STA]For God and Queen![/STA]

Кусочек бумаги, колеблющийся на легком ветерке, привлек бы внимание любого, кто посмотрел бы в окно. Особенно совмещая этот факт с тем, что шторы были заботливо убраны прочь. Ночью ли? Ранним утром? Никто не узнает. Никто ничего не видел. Лишь камни стен и деревянные балки могли бы рассказать о том, кто пробрался по ним, карабкаясь, словно по реям в молодости, с крюком и веревкой в руках, с ловкостью, выработанной опытом многих лет. И с ухмылкой, выражающей кипящее в душе смешение сомнений, желаний, легкого опьянения и самоиронии, едва сдерживаемое от того, чтобы вместе со смехом вырваться из него.
  Бутылка вина, носящего на пробке печать винного погреба соседнего поместья. Как он пробрался туда, не вспугнув собак, ничем не замеченный? Как он заполз с ней к окну Элизабет? Как он посмел это сделать? И... Был ли это он?

  Всё обещанное исполнено. Флотилия покинула Гавану. Ваш дар достигнет адресата. Моя жизнь в ваших руках.
  Этот день отмечен скорбью, и моя выходка не имеет оправданий. Но, именем Бога, в которого вы истово веруете, я заклинаю вас не винить меня за содеянное. Я не имею права поддержать вас иначе, все же вы прогнали меня прочь.
  Пейте, мисс Де Гамильтон. Пейте и плачьте по тем, кого не вернуть. Я тоже подниму свою чашу за их упокой.
  Пусть Бог смилуется над их душами и дарует им вечный покой.

  Вряд ли кто-то, кроме самой Элизабет увидит эти строки. И вряд ли кому-то ещё нужно их читать. Написанные неровным почерком подвыпившего человека, они лишены витиеватой утонченности, в них есть лишь приземленная мудрость человека, не раз лишавшегося близких ему. Никакая молитва не поможет лучше, чем соединение молитв, слез и выпивки. Выжигающий душу самум, оставляющий за собой почву, на которой могут взойти новые плоды.

  — Non-non-non, Inglese! — Раскатистый смех испанца разнесся в и без того заполненной звуками таверне. Кто-то, уловив его слова, недобро посмотрел в угол, где расположились Артур и его новый... Друг? Товарищ? Собутыльник? Да черт его знает. Просто испанец, который бренчал на гитаре и что-то пел, пока не окликнул британца по-английский, ломано спрашивая, что это делает красный мундир в этом месте. И вот, теперь они сидели в стороне ото всех. Словарный запас его собеседника был мал, но выпивка творила чудеса, стирая языковой барьер в ноль, особенно когда дело доходило до камня их преткновения, музыкального инструмента, который этот франт в широкополой шляпу вновь, уже в который раз выдернул из рук Артура, и пробежался пальцами по струнам.
  — Non mani, ma dita! Dita, inglese! — Подтверждая свои слова, испанец поочередно пальцами подцепил струны, и затем заставил инструмент в его руках выдать мелодию, вызвавшую эффект разорвавшегося порохового заряда. Замерло всё. Замерли все. И смотрели на мужчину, который, осознав содеянное, поднялся на ноги и, вновь сыграв начало мелодии, завел песню, протяжную, долгую, из которой Артур, удивленно осматривавший лица людей вокруг не понял практически ничего. Кроме, разве что, того, что  с каждой секундой они всё более и более походили на религиозных фанатиков, впадающих в свой порожденный единением со священными текстами экстаз. Раздалось несколько тостов, кто-то воскликнул восхваление, но почти все просто слушали и наслаждались, парализованные звучанием мелодии и голоса певца.
  — Ahh, Inglese! Canzone della Santa Vergine! Canzone di Elizabeth de Hamilton! Delizioso! — Святая... Дева? Кто? Что? Отчего эти люди сейчас славят не Марию, а... Элизабет?
  — Испанец, расскажи-ка мне об этой песне. — Вино из купленной Артуром бутыли вновь заполнило чашу франта, и тот, посмаковав напиток, вручил гитару Артуру, отмахнувшись от его просьбы.
— Più tardi! Adesso canti la tua canzone. Пока ты её не выучьишь... Твоя женщина её не любить! Cantare! E ricorda, dita! Non mani! — Его хлопнули по плечу, и Артур, позволяя себе поддаться увещеваниям барда, усмехнулся, и, пробегаясь пальцами по струнам, почти как ему показывали, по память напел первую строку.
  — Con diez cañones por banda
Viento en popa, a toda vela... — Коряво, грубо, криво, но уже лучше. Вот и франт, подняв кружку, рассмеялся и затараторил что-то на своей испанской тарабарщине. Впрочем, кажется, даже люди вокруг отнеслись к его словам благосклонно.
  Впервые Артур ощутил на себе радушные взгляды.

  Середина дня прошла в умеренных возлияниях и общении с бардом. Начало вечера же ознаменовалось необходимостью занести всё, что он узнал, в хотя бы подобие дневника. Неровные листы бумаги, чаша с вином, чадящая свеча, и ровные строки, передающие его наблюдения в этом городе, в этом мире, лишенном логики, живущем по совершенно иным законам, чем что бы то ни было ещё. Местные верования. Местные взгляды на жизнь. Обилие исламистов в городе. Громогласные проклятия в адрес Карла Третьего. Взгляды, косые, злобные, бросаемые на Артура. Что-то в этом городе было нечисто. Что-то зрело в его сердце, точно гнойный нарыв. И это была не та война, о которой говорила Элизабет. Не огромная политическая машина, сносящая колонны былого порядка. Нечто меньшее, но куда более жуткое.
  Люди с выжженными на лицах символами креста встречались ему на улицах. Люди отказывались общаться с ним, даже те, кто должен был знать английский. Его громогласный "друг" внезапно решил покинуть Гавану, едва на город легли сумерки. Он явно чего-то опасался. Все опасались. И старались это игнорировать, словно кто-то мог заметить их страх и обвинить их в его наличии.
  Они словно играли в постановке, которая...

  Громкий стук в дверь прервал его записи, и Артур, посыпав страницу песком, поднялся. дабы открыть дверь. И тогда, впервые, встретился с благородным Антонио Хуаном Арраго, тем самым, с чьего винного погребка ночью он стащил столь ценную бутыль вина. Увидел его улыбку, и запоздало ответил на вежливый поклон, за которым последовала фраза на чистом английском.
  — Доброго вечера, Сэр Адмирал. Меня зовут Антонио Арраго. Я наслышан о вас. Можем ли мы поговорить, или же вы... — Брошенный через плечо Артура взгляд безошибочно выдавал в Антонио человека без малейших хороших намерений. — ...Заняты?

[NICK]Артур Ланкастер[/NICK]
[AVA]http://sh.uploads.ru/6HvJY.png[/AVA]
[STA]For God and Queen![/STA]

— Нет, милорд. Я совершенно свободен. — Начало пути, который возведет Артура Ланкастера на костёр, был положен.

  Звон колоколов отмечал каждый час этого вечера. Артур не знал причин, и никто не отвечал на его вопросы. Даже его собеседник, который развлекал его беседой вот уже полчаса кряду лишь пожимал плечами в ответ на вопросы, и заявлял, что вероятнее всего дело касается похорон Де Гамильтонов. Сам же он создавал впечатление человека, далекого от религиозных вопросов, более того, на одеждах его Артур не заметил приличествующего всем местным вельможам креста. Наверное, именно это усыпило его бдительность, позволило обвести его вокруг пальца.
  Мягкие сумерки обволакивали здания Гаваны, содрогающейся этим звоном, словно каждый удар колоколов взывал к сумрачной душе города, выпускал наружу жестокость и боль его, взывал к роящимся в тенях призракам, призывая их к отмщению. Луна пропадала за тучами, над морем клубился туман. В таверне же звучала музыка, слышались подвыпившие голоса, кто-то играл в карты, кто-то общался с путниками. Всё было идиллично и спокойно. От самого начало и до самого конца.
  — Я слышал, сэр Адмирал, что вы ловкий мечник. — Антонио, раскидывая карты по столу, указал взглядом на пустые ножны на боку у Артура, не выражая ничего хорошего своей лисьей усмешкой. — Неужели проживание в нашем городе так дорого, что меч пришлось заложить?
  Артур вскинулся, выпрямляясь на своём стуле. Порядком уже подвыпивший, он не видел в заявлении до того обходительного и мягкого джентльмена ничего, кроме насмешки, и не собирался подставлять другую щеку, как советовала их написанная на разных языках, но в ином единая священная книга.
  — На что ты намекаешь, испанец?! Я сложил оружие по приказу Элизабет Де Гамильтон! — Опасные слова. Но далеко не самые смелые из тех, что он выскажет в этот вечер. — И не зря это сделал, потому что, видит Бог, сейчас пролилась бы кровь. — Успокаиваясь, он сел обратно, взяв свои карты в руки, презрительно глядя на засуетившегося испанца, не замечая, как во взгляде у того мелькнуло нечто вроде радости от давно ожидаемого события.
  — Полноте, сэр, я не желал вас оскорбить. Что же до крови... — Вновь хитрая улыбка, и первый ход за Арраго. — У меня дома превосходная коллекция оружия. Но незачем джентльменам ранить друг друга. Как насчет небольшой проверки ваших навыков?
  — Хоть сию же секунду! В полночь у меня есть дела, а до того мой меч к вашим услугам. — Артур, понимая, что проиграл, сбросил карты и выбросил вслед за ними последние свои семь золотых монет. — И, пожалуй, сию же секунду мы и отправимся. Я должен вам ещё три дублона. Расплачусь с вами тремя уколами. — Широкая улыбка англичанина была встречена кривой улыбочкой сомкнутых губ испанца, и тот, легко поднимаясь со своего стула, подхватил бутылку, всем видом своим пытаясь выразить непосредственность опьяненного разума.
  — Что же, монсеньор, En garde!

  Вот она, стихия Артура. Добравшийся по пустым улицам, продираемым, точно толстым гребнем, колокольным звоном, мимо людей, спешащих с факелами и лампами в руках на некое собрание городское, он, жестами Арраго направленный к воротам его поместья, тут же прошествовал в окружении небольшой группы людей в помещение, отведенное под комнату для спаррингов. Отбрасывая с лица волосы, которые секундой позже он стянул на затылке оторванным лоскутом ткани от внутреннего кармана, без того безнадежно испорченного, он со слегка шатким поклоном принял у слуги рапиру и кинжал, с остриями, защищенными сталью и кожей.
  — Я не думал, что у тебя хватит отваги, испанец. — В его голосе всё ещё нет уважения. Снявший свой наряд Антонио Арраго в ответ на его слова уже не улыбается. Взяв свой комплект оружия у слуги, он, подкинув в руках поочередно оба клинка, встаёт в позицию, мрачным взглядом смеряя своего оппонента.
  — Ты прибыл не в тот город, ублюдок.
  — Что?

  Звон стали, тяжелое дыхание, звуки шагов, сменяющих друг друга. Два фехтовальщика орудуют смертоносными жалами, защищенными от смертоубийства. И если Артур то и дело, отшатываясь назад, распугивая слуг и взглядом испрашивая у судии позволения продолжать бой, смеется, точно в этом бою перед ним друг, и нет ничего более прекрасного, чем возможность проявить себя, взгляд его оппонента говорит о совершенно иных эмоциях. Даже слова Артура, подначивающего его объясниться, не вызывают никакой реакции.
  Яростная атака заканчивается захватом рапиры Арраго, англичанин разворачивается, заламывая его руку, и втыкает "острие" рапиры в его живот.
  — Первый укол, милорд! Осталось два! — Вновь смех, с которым англичанин, стоит судье сигналом попросить дуэлянтов разойтись, кланяется своему оппоненту, разбрасывая руки с оружием в стороны. С улицы раздаётся ещё один удар колокола. Слышится какая-то шумная возня из двора, но сейчас разгоряченному дуэлянту это не важно. Он побеждает в бою, что ещё нужно знать? Подхваченный с подноса бокал опустошается, пока его оппонент, развернувшись, что-то выкрикивает слугам. Никто не видит, как, сдернутая ударом даги, с рапиры сваливается гуманизирующая насадка...
  — En garde! — Нетерпеливому испанцу не терпится заработать ещё два укола, и адмирал удовлетворяет его нетерпеливость. Рапиры сталкиваются в воздухе, несколько ударов проходят мимо, быстрые ноги, которые, как известно, не получают ударов, позволяют всё ещё не выдохшимся дуэлянтам игнорировать выпады друг друга... Пока Артур не пропускает удар в плечо. И не вскрикивает, ощущая резкую, внезапную боль, и, отшатнувшись, не замечает, что белый рукав его рубахи пропитывается кровью. Только сейчас раздаётся смех, издевательский, торжествующий. Арраго, шагнув назад, с улыбкой безумца подносит острие рапиры к губам и языком слизывает каплю крови англичанина.
  — Бесчестный пес! — Артур сбивает насадку с острия своей рапиры, слыша шаги сзади, и, пока на него ещё не наваливаются наблюдавшие за ходом поединка "секунданты", швыряет дагу в своего оппонента. Тот с легкостью отбивает её рапирой, и, замахнувшись на попытавшегося было вмешаться судью, начинает тараторить что-то по-испански, в три шага добираясь до Артура.
  Тот едва успевает сбросить с себя вцепившегося в шею мужчину, отшатывается в сторону, пропуская острие вражеского клинка через свою рубаху, но не через тело. и наотмашь хлещет Арраго по лицу клинком, выигрывая ещё секунду, пока его оппонент, отшатнувшись, хватается за кровавую рану, рассекшую его породистое лицо. Ублюдок заслужил это! Но кто-то биёь Артура под колено, и так бы его и повалили, не махни он рапирой вновь, судя по крику, попадая по кому-то из его удерживающих. Разворот, как раз вовремя, чтобы отбить удар испанца, решившего вдавить его всей своей массой. Впрочем, что такое хлипкий испанский лордик против Артура?! Подсечка валит Антонио на пол, острие рапиры у его горла...
  Удар по голове Артура отбрасывает его прочь. Едва не рухнув на пол, опираясь о стену и слепо размахивая клинком, через кровь, капающую с его брови, он замечает новых людей, ворвавшихся в залу. Вооруженные ножами и дубинками, они окружают его, оглушенного. Словно могут они побороть английского адмирала!..

  Хриплый вдох. Хриплый же выдох. Боль в боку, в плече, в голове. Боль всюду. С пальцев и волос Артура капает кровь, она же ощущается на вкус в его рту, пузырится сквозь сжатые зубы, когда он дышит. Толпа тащила его по улицам, избивая. Кто-то вонзил нож в бок. Наверное. Он не видел. Его побивали палками и кулаками, швыряли в грязь, но вновь и вновь поднимали и тащили дальше. Поначалу он отбивался. даже сейчас, когда его вязали к столбу, резким ударом головы разбил кому-то нос, но, получив несколько ударов в живот, смирился с уже, наверное, неизбежным. Беснующаяся толпа вокруг. Громогласный звон колоколов. Факелы. Наверное, и вилы. Вязанки хвороста, летящие под его ноги, собираемые в костёр. Он бы кричал, если бы мог. Даже дышать больно, стоит вдохнуть сильнее, он заходится в кашле, а во рту снова чувствуется кровь. Вздернутые вверх руки, котоырми он и привязан к столбу, болят так, что лучше бы их отрубили. Он точно перетянут веревками. Каждое проклятие, что он успел выкрикнуть, пока его пытались повязать, он получил обратно этими ударами. Пульс отдаётся в голове, лицо, наверное, похоже на кровавую мешанину...
  Вспышка молнии. Колокол. Удар грома. Тишина. Хриплый вдох. Он поднимает голову, не заплывшим глазом видя Элизабет, выходящую из экипажа. Наверное. сейчас полночь. Наверное, именно сюда она его и приглашала. Как... Иронично. И как бессмысленно. Можно же было просто вонзить нож ему в горло. И её холодный взгляд. полный, наверное, той же ненависти, что и у всех вокруг. Он выдерживает его. Ему уже всё равно. Смерть своим холодным дыханием щекочет его кожу, и негоже было бы проявлять слабость перед лицом старухи с косой.
  Люди что-то говорят ей. И она отвечает им. Соглашается. Слышатся вопли восторга. Кто-то размахивается факелом, но замирает, слыша продолжение её слов. Она поднимает руки, и вновь, сразу после вспышки молнии раздаётся грохот грома. Словно её маленькая фигурка в окружении безмолвной толпы — это воплощение Его гнева. Развевающиеся волосы, кажущиеся во вспышках молний белоснежными. Руки, поднятые к небу, хмурящемуся и плюющемуся молниями. Он не слышит её голоса, она говорит негромко, наверное. именно потому все молчат и тянутся к ней, жадно ловя её слова. Артуру же достаётся лишь звон в ушах и медленно подступающее забытье. Руки болят...
  Они скандируют её имя. Они кричат что-то в исступлении. Наверное, прошло несколько минут. Он провалился во тьму, и сейчас, вновь открыв глаза, опять чувствует на себе её взгляд. Почему они медлят?! Почему ждут?! Боже, как же болят руки, если они закончили, то пускай убьют его наконец! Кто-то подходит к нему, он не может повернуть голову, чтобы увидеть, кто это, но видит отсветы факела. Слава Богу, всё будет окончено...
  С очередным ударом грома он падает на кучу хвороста, с почти звериным стоном прижимая к себе разбухшие, багровые руки. Через несколько секунд поднимает голову. Люди смотрят на него с презрением. Израненный, в изодранной одежде, он почему-то ещё жив. Толпа расступается перед ним, донося сквозь первые капли дождя и очередную вспышку молнии шёпот на испанском. Что они задумали? Чего они желают?! Он поднимается на ноги, неловко шагает вперед, припадая на болящую лодыжку. Хоть бы не перелом. Хотя, всё равно умирать. Шатается в сторону, и толпа, как вола при отливе, отшатывается от него, как от прокаженного. Перед ним открытый путь к экипажу, дверь которого всё ещё открыта. Кто спас его? Что произошло? И спасение ли это, либо жестокая шутка испанских ублюдков?
  Вода льётся с небес, смывая с него кровь. Он идёт, так быстро, как только может, оберегая дрожащие руки. Вокруг тишина, словно это не люди, а сонм призраков, гневающихся на него. Те, чьих родных он отнял своими пистолетами или мечами. Те, кого он убил. Но он побеждал честно! Никто не в праве обвинить его в этом. Никто... Кроме дочерей, жён, родителей. Тех, кому нет дела до оправданий. Но... Если это они, то почему он всё ещё страдает? Почему смерть не укрыла его своим саваном и не забрала всю боль?
  Нога встает на подножку экипажа. С надсадным стоном Артур вваливается внутрь, грязный, окровавленный, краем глаза замечая свободное место и падая туда. Секунду назад слишком гордый, чтобы проявлять слабость, он чувствует, как его тело сотрясает дрожь, а боль въедается всё глубже, заставляя его, сжав ещё крепче зубы и глаза, зарычать, преодолевая момент слабости.

  Почему-то, в первую очередь он, на грани забытья, лишившийся всего и вся, думает о том, что потерял её подарок. Пистоль из кобуры на его перевязи вынул Арраго, бранясь по-испански и именно рукоятью этого оружия и ударом в висок в первый раз "выключая" Артура. Потерял её дар. Кто она такая? Демон ли, или ангел? Кто даст ответ? Кто?..

[NICK]Артур Ланкастер[/NICK]
[AVA]http://sh.uploads.ru/6HvJY.png[/AVA]
[STA]For God and Queen![/STA]

  Глаза, один из которых едва открывается, смотрят на неё без доли сожаления. Она обвиняет его в том, что он не совершал. Впрочем, даже невзирая на её жест, он не обладает силами, чтобы спорить. Сначала он ещё чувствует оскорбление, что нанёс ему бесчестный ублюдок, её же слуга. Затем он осознаёт, что этого человека не постигнет никакое наказание, и, наконец, он отводит взгляд, опуская голову. Не смиряясь в этим в душе, но выражая смирение видом. Потому что, несмотря на то, что обстоятельства были сильнее, чем он сам, он и правда оказался на её пути, когда обещал там не быть. Нарушил собственное слово, и, вероятно, всё же виновен в этом. Её подарок с лязганьем вновь оказывается рядом, Артур запоздало следует за ним взглядом. Оружие, которое она ему подарила... Оружие, носить которое он более не имеет права. Пистолет остаётся на столике, а англичанин, сдерживая глухой стон, садится прямо, ощущая, как всё тело словно прошивают сотни иголок, а голова пустеет и, как чугунный шар, заваливается набок. Впрочем, новый момент слабости преодолен.
  Дальше, её слова сливаются со звуками их пути, с шелестом ливня, отдаленными раскатами грома. Он улавливает лишь некоторые слова. Вздрагивает от прикосновений к нему, чтобы секундой позже вновь оказаться в мягких объятиях забытья, сомкнув пальцы на мягкой ткани оставленного при нём платка. Он — англичанин на чужой земле. Для неё и для всех окружающих, он — лишь пленник. Он сам вверил свою жизнь в её руки. И нечего стенать, когда оказалось, что никто не может гарантировать его безопасности, когда он сам находит неприятности. Эта мысль остаётся в сознании, позволяя Артуру, иногда вырывающемуся из плена собственных усталости и боли, осознавать мир вокруг.
  Вот его ведут куда-то за Элизабет, вновь пронзая его тело болью, вынуждающей его рассудок отрезветь, а лицо — ожесточиться. Вокруг лишь мрак и смерть, холодный и смрадный дух катакомб. Его ведут на заклание? Вероятнее всего. Огня он, видимо, не достоин. Впрочем, в комнате, оказавшейся целью их путешествия, уже находится "жилец". Призрак себя бывшего, проклятый пират, Эдвард Тич. Старый друг Артура. Если, разумеется, десяток раз, когда они сходились в схватках на палубах тех или иных кораблей можно расценивать как дружеские встречи. Чернобородый пират был силён, вдохновлял своих людей, знал правила чести и чтил их. Наверное, лишь потому и он, и Артур ещё были живы.
  "И он здесь."

  Рассказы про террор Тича на море соединились с до того малопонятными реакциями Элизабет на вопросы о пирате, и всё стало если не понятно, то хотя бы куда более прозрачно. Либо её враг, либо оказавшийся недостаточно доверенным друг, Тич был лишь фикцией. Прикованный здесь, лишенный всего, он был образом, который ещё мог вдохнуть в кого-то страх. На которого можно было сбросить некоторые деяния, совершенные совсем иными людьми. Пиратская доля, награда для разбойника... Ничего, Эдвард. Сначала ты, потом Артур. Всех пиратов настигнет виселица. Или что похуже. Судя по всему, здесь будет именно нечто похуже.
  Крики пирата разрывали голову на части, откликаясь в ней болью. С мрачной уверенностью в том, что он видит Черную Бороду в последний раз, Артур схватил себя за голову, позволяя пленнику высказать всё, что он только желал, не в силах ему отвечать, лишь смеряя его усталым, лишенным привычной его бравады взглядом. Он не уподобится этому человеку. Не начнёт говорить, едва подумает, что хоть какой-то дар Элизабет может не быть отравлен. Обезумевший пират видит его раны, осознаёт, насколько близки их положения сейчас, но продолжает орать, беснуясь на своём кресте, пока горячий воздух из раздуваемого горна заполняет помещение. Артур не отводит взгляда, медленно убирая руку с головы, и, сделав жест, который знает каждый англичанин, что ходит на кораблях, встав наконец-то на ноги, превращая опираться на придерживающего его человека, слегка трясущуюся руку прикладывает к сердцу, едва заметно кивая пирату. Это прощание, ведь ни в чём более нет смысла. Ему некуда бежать. А какой бы ни была ситуация, что бы именно ни происходило, он дал клятву, которой должен следовать.
  "Будь ты проклят, Эдвард. Старый ты ублюдок. Сегодня ты отправишься в ад, а завтра, глядишь, я тебя там навещу."

  Всё-таки, несмотря ни на что, Тич держится молодцом. Что бы они ни собирались делать с ним, он к этому готов. Возможно, его бравада сменится жалкими воплями через считанные секунды, но, даже и так, он уже заслужил свою долю уважения. Глупец, в историю которого никто Артура не посвятит. Рубака, который оказался менее везуч, чем Артур. Хотя, менее ли? Незачем загадывать. Наверное, Ланкастеру уготована куда более поганая участь. Возможно, и где-то в местных застенках. Ну, а сейчас он должен ждать, как ждут и все остальные. Жар намекает на то, какой будет казнь. После того, как его самого  пытались сжечь, он, кажется, готов уже ко всему. Раскаленный свинец, который заливают в горло, или же маска из стали... Что бы то ни было, его притащили сюда, чтобы он это видел. И он будет смотреть. А если они рассчитывают этим его сломать, то пускай возьмут этот расчет  да затолкают себе поглубже в задницу.
  Пальцы сжимают платок, взгляд Артура, столкнувшись с воспалёнными, жалкими глазами Бороды, обретает былую твердость, а разбитые губы растягиваются в улыбке, кривой, окровавленной, но всё же весёлой. Безумно весёлой. В глазах мелькают слезы, но их тут же прогоняет прочь гордость.
  "Держи себя в руках, ублюдок! Ты служил Её Величеству! И сейчас умрёшь за неё, как и подобает верному слуге."

  Вряд ли Элизабет ожидала именно этого. Вряд ли хоть кто-то из инквизиторов ожидал такого эффекте от появления близ Тича иного служителя Британской Короны. Улыбка посещает и лицо пирата. Безумная улыбка, вкупе с пустым взглядом. Сколько раз он смотрел в лицо смерти, и как же он прогнулся, когда думал, что умрёт тут, совершенно один. Разболтался перед лицом тех, пред кем стоило бы молчать.

  — Никуда я не сбегу, старик. — Почти одними губами он произносит эти слова. Не знает, достигнут ли они чьих-то ушей, но уверен, что их увидит Эдвард. Без надежды на спасение, в особенности от Бога тех, кто сейчас держат обоих, они смеются. Один — задыхаясь, заходясь в припадках безумия и ужаса, другой — хрипло, то и дело срываясь в гулкий кашель. Смеются над самими собой и тем, где они в конце концов очутились. Артур переводит взгляд на Элизабет, не зная, поймет ли она его, да и обратит ли внимание. В его взгляде есть лишь одна просьба. Просьба убить пирата быстрее. Просьба, которая не достигнет сердца той, к кому он её обращает. Потому, осознав это, он вновь возвращается взглядом к Тичу. Ловит ответный взгляд. Осознаёт, насколько его старому врагу, которого вот вот коснётся раскалённый металл, страшно. И больше не отводит взгляда.
  "Ты не один. Я расскажу им, как ты умер."

[NICK]Артур Ланкастер[/NICK]
[AVA]http://sh.uploads.ru/6HvJY.png[/AVA]
[STA]For God and Queen![/STA]

Оскорбления прошли мимо Артура. Слова о его Королеве вызвали лишь усмешку, вернувшуюся на его лицо, чуть ранее искаженное презрением к новому посетителю их... Маленького собрания. Два пирата смотрят на бесхребтного беглеца, лишенного любого подобия чести и достоинства личного, и ни один из них не испытывает страха перед этим человеком. Кем бы он ни был и как бы высоко не забрался на чужбине, он не тот, кого следует бояться. А тем временем, процесс продолжился, заставляя Артура, не скованного физически, но лишенного всяческой возможности помочь Тичу, в бессильном отчаянии сжимать кулаки, наблюдая, как его старого врага, по всем законам давно ушедших тёмных времен, подвергают изощренной пытке.
  Он не сомневался, что сменит его на кресте, едва всё завершится. Само это осознание, обжегшее рассудок ужасом в первый момент, секундой позже изгоняло прочь его боль и страх. Строки, которые он заучивал, казалось, целую вечность ранее, всплыли в памяти, и он едва не разжал зубы, чтобы произнести их. Но удержался. Для них будет своё время. Но они, именно они, навеки для Артура останутся посвященными Эдварду Тичу, безбожнику и ублюдку, который не заслуживал той смерти, что досталась ему по замыслам Бога. Испанские, враждебные слова звучали в его голове фоном к словам Элизабет, которая лично проводила ритуал. Видимо, её титул обязывает это делать. Либо же она считает, что вынесший приговор, а в её случае это Бог, говорящий её устами, должен исполнить свой приговор лично. Либо же она просто столь же фанатична, как и её слуги. Раскаленная сталь рядом с лицом Тича. Его голос, дрожащий, но не лишенный твердости. Артур кивнул в ответ, против воли закрыв глаза, когда металл коснулся лица Тича, и установившуюся было тишину прорезал его вопль.

  "Если ж гибель,
  Ну так что же?
  Не дороже
  Жизнь, чем медь.
  Я уж сбросил
  Все вериги,
  И об иге
  Не жалеть."

  Он тоже, наверное, не сдержит вопля, чтоль же протяжного, наполненного таким же отчаянным страданием. Люди вокруг него смотрели на происходящее, поражая его различием реакций. Бенедикт улыбался, облизывая губы и серебряные зубы, мерзкий в своём восторге. Элизабет, сохраняющая каменно холодное лицо, лишь проступающими на щеках пятнами выдавала, что процесс ей совершенно не безразличен. Артур не умел читать её мыслей, потому не знал, чего в этом больше — восторга или ужаса. Другие инквизиторы отвели взгляд. Сам же Ланкастер, преодолев свою слабость, вернулся взглядом к Тичу, как раз вовремя, чтобы поймать последний осмысленный его взор, безумный от боли, за миг до того, как его вопль прервался, и агония тела прервалась, давая понять, что душа пирата устремилась в Ад, дабы мучиться там вечно. Всё же... Нет им спасения. И никогда не будет.
  Слова Бенедикта он, чувствуя, как замирает сердце и что-то словно рвется внутри, принял с закрытыми глазами, лишь секундой спустя усмехаясь и гордо, презрительно глядя на безумца. Ответил бы сам, не жалея голоса и ушей высокого общества, не начнись до странного подобная потасовке возня и не начни вновь говорить Элизабет. Всё словно перевернулось с ног на голову, опять. И ужас в глазах Бенедикта Артур встретил всё той же усмешкой, замершей на его губах. А секундой позже, он понял, что сейчас случится. Все англичане одним махом. Пират, предатель и адмирал. И, наблюдая за мучениями Бенедикта, Артур готовится к неизбежному. Отстраняется от придерживавшего его инквизитора, крепко вставая на ноги, преодолевая боль в лодыжке, глубоко вдыхает, заставляя себя подчинить взрыв боли в сломанных, наверное, ребрах воле, которая, истерзанная последними днями, обнажилась до своего стального основания. Он бы молился сейчас, будь в этом смысл. Но он лишь смотрит на садиста, который корчится в ужасных муках. И вспоминает всех тех, кого он хотел бы увидеть перед своей смертью. И, против воли, улыбается, отстраняясь от всего, что происходит в этом холодном каменном мешке, обогреваемом лишь горном, раскаляющим сталь, и заполненном удушливым смрадом горелых костей, мяса и мозгов.
 
  Его душу можно спасти. Раскаленным крестом, не так ли? Артур смотрит в глаза Элизабет, не понимая, почему и на его шею не ложится цепь. Момент истины, который проверят человека на прочность лучше любых лишений...
  Он не удерживается на ногах, когда девушка отворачивается от него. Готовность к смерти уступает место свету надежды, и всё рушится. Вновь он опирается о плечо инквизитора, только что, кажется, получившего повышение. Сипло выдыхает, едва сдерживая стон боли и комом в горле вставшее рыдание. Слез в глазах всё ещё нет, но они, наверное, скоро явятся. Опять. Он хочет покоя, словно побитый пёс, желает только добраться до своей конуры. И сейчас поддаётся этой слабости, зная, что это лишь жалоба измученных тела и души. Пускай болит. пускай ноет. Если он хочет жить, ему придётся ещё немного постоять на ногах.
  Голос человека рядом успокаивает его, заставляет поверить, что ему и правда дан шанс. Артур выпрямляется вновь, хлопнув поддержавшего его инквизитора по плечу, пускай лицо его и несколько искажено. Наверное, то, что он слышит сейчас — это самое ближайшее к понятию "дружеский совет", что он получит за всё время в Гаване и где угодно ещё, будучи пленником Элизабет.

  — Если вам знакомы люди, подобные мне... — Он, пошатнувшись, поднимает голову, заодно и симметрично положив руку на плечо Антуану. — ...То вы знаете, что от себя не сбежать, милорд. Я сам дал клятвы, что держат меня при... Святейшей. — Совет о побеге в Россию заставляет его улыбнуться. Испанец прав. И любой разумный человек бы бежал прочь из этого забытого столь яростно прославляемым здесь Богом места. Но в ответ он лишь отрицательно качает головой, отпуская плечо своего "друга". И, не желая упускать момент прилива сил, обернувшись к инквизитору, безмолвной тенью ожидающему его просьбы, жестом предлагает тому идти.
  — Cattedrale. Per favore.

  В огромном помещении каждый звук отдавался гулким эхо. Заставляющие всё тело трепетать и легонько щекочущие лёгкие звуки органа придавали этому помещению совершенно неземной дух. Именно сюда Артур пришёл, ведомый своим безмолвным спутником. Именно здесь, где, наверное, могла быть огромная толпа народу, уже была Элизабет. И более никого. Вероятно, они не смели нарушать покой их Леди. Их Святой. Кто знает, не отнесутся ли они к его поступку, как к очередному святотатству? Толпа на улице уже выглядела жутко, особенно вспоминая едва не закончившуюся казнью сцену чуть ранее. Видя Артура, они бросали все свои дела и смотрели на него, пристально, с холодным отторжением, явно лишь фигурой инквизитора отпугиваемые от попыток напасть на него.
  Попытка швырнуть в него каким-то тухлым фруктом была прервана первой за всё время пути тирадой его сопровождающего, хлесткой и громкой. И более никто не смел повторить "подвиг" женщины, которая с серым от ужаса лицом осела на землю, осознав, что едва чуть не натворила.

  Эти люди были фанатиками. Каждый из них был опаснее целого отряда солдат. Каждый был потенциальным убийцей, потенциальным солдатом, безоружным, лишенным брони, но одновременно лишенным и страха. Не раз Артур видел, как разъяренная толпа буквально рвала людей в клочья. Чуть не пережил это сам.
  Он добрался до Элизабет, прихрамывая. Услышал, как она молится, вновь вкушая тихую напевность её голоса, отражающегося от стен и смешивающегося со звуками органа. Не зная, куда ему должно сесть, подошёл ближе, и, согнувшись, неловко, опираясь сначала на руки, всё же преклонил колени, с сиплым выдохом ощущая, как боль причудливо исказилась, перемещаясь от лодыжки к ступне и колену. И, всё ещё опираясь на руку, оглянулся, рассматривая алтарь и против воли поддаваясь этой жутковато-прекрасной атмосфере. Почему-то, в первую очередь она порождала тоску, по чему-то несбыточному, волшебному, величественному... И лишь затем обещала покой.
  Он знал, что инквизитор, зашедший в храм и закрывший за ним двери, смиренно сидит на самой дальней скамье. Никто не собирался оставлять ео наедине с самой для этих людей ценной личностью в этом мире. Наверное, прервать её молитву — это, с точки зрения местных, не меньший грех, чем убить человека, но, если Артур желает когда-нибудь подняться с колен, ему придётся это сделать, пока его безбожно болящая нога не добила его.

  — Молитва за душу Эдварда Тича? — Его голос был чужероден этому месту. Разрушил всё волшебство. Но, наверное, всё же должен был прозвучать, чтобы отвлечь Элизабет от её транса. Не ему же одному испытывать лишения и боль от их странной связи...

[NICK]Артур Ланкастер[/NICK]
[AVA]http://sh.uploads.ru/6HvJY.png[/AVA]
[STA]For God and Queen![/STA]

— ...А потом вонзишь крест в голову каждого, кто не согласится. — Артур не мог больше сидеть на коленях. Склонился в сторону, сел, оберегая ногу, с которой, наверное, нужно будет срезать сапог, так она распухла. Слушал её, чувствуя, как в противовес её восторгу, её фанатичной истерии в нём просыпаются сочувствие и печаль. Те же, что и при самой первой их встрече, в кабинете. Теперь они отмечены холодным дыханием погибели, но суть их не изменилась. Её слова звучат так же, как слова священников-протестантов. Они красивы, они разжигают души... Но ничего более не несут за собой. Они прекрасны тогда, когда некому их оспорить, когда каждый, кто посмеет задать вопрос или усомнится подлежит смерти. И он, сейчас, когда она закончила говорить, усомнился. Видимо, это его приговор. Уже третий, кажется, на сегодня.
  Почему нет в этом мире доброго бога выпивки и хорошей еды, который принимал бы в свою церковь всех и вся? Какого черта священная воля вечно оправдывает убийства, страдания и войны? Ни единого раза он не услышал слова "Бог", не видя протянутой руки, фанатичного взгляда, луж крови или же обнаженного меча. И если менять мир, то именно это и подвергать осуждению. Уничтожать тех, кто требует слепой веры и заставляет ради этого жертвовать собой, лишая себя главного Его дара.
  "Боже мой, как я устал..."

  — Вы католик, мисс Гамильтон. А я — поганый еретик. Даже не протестант, если быть честным. За мной не стоит раззолочёной церкви и армии фанатиков. Что бы я ни сказал, я буду в ваших глазах не прав. И сейчас вы найдёте слова, чтобы опровергнуть меня, но, прошу, сначала выслушайте. Я не боюсь ваших застенков. Я был готов умереть за этот день трижды, если не больше. Скажите своему слуге, что привел меня сюда, и они отправят меня в Ад ещё при жизни, чтобы затем я не чувствовал себя в оном слишком плохо. Потерпите, это всегда успеется. — Он ухмыльнулся, чувствуя, как былая бравада висельника вновь пробуждается в жизни где-то в глубине его сердца, измученного эмоциональными пытками этого дня. Сидеть в храме было нельзя, не так ли? Говорить то, что он сказал, наверное, тоже было под запретом. Значит, ещё и язык вырвут. И придумают нечто ещё, ужасное и мрачное. Но пускай. Всё же, это их работа. И их путь. Их служение великому делу приобщения каждой души к воле Господа.
  — Вы зовётесь святой. Значит, имеете право принимать исповеди. Имеете право на всё, что угодно. Так слушайте грешника, ведь Он никогда не требовал убивать за иной язык, иную веру, иной взгляд. Он простил даже идолопоклонников, что возвели золотого тельца во время скорби, не дождавшись Моисея. Он всегда прощал людям слабость. Богохульство, скажете вы? Нет же! Вспомните книгу, которую истово любите! Прочтите её вновь! Его Закон неизменен, и я знаю его. Не Его ли Сын выгонял ростовщиков из храмов? Не Его ли волей прекращались войны?! Не он ли завещал возлюбить ближнего своего, и не отнимать жизнь, ибо она священна?! Слушайте грешника, Элизабет Де Гамильтон, потому что он нарушал Его Закон, и платил за это своей кровью, мучениями своей души! — Медленно, уже не в силах опираться на больную ногу, он выпрямился, рукой хватаясь за спинку ближайшей скамьи. Если в её словах и голосе была Вера, Истовая и Настоящая, то в словах Арутра была Истина. Та, которую он познал за свою жизнь. Та, на которую плевать искренне верующим, потому что не за ней они стремятся, нет. Но он больше не мог лгать себе и всем вокруг. Не хотел лгать Элизабет.

  "Если ж гибель...
  Ну так что же?
  Не дороже
  Жизнь, чем медь!"

  — Золото, кровь, смерть. Тирания церкви, искажающей Его слово. Я видел, как священники указывали королям... Королевам... Какую землю захватить. Кого убить во имя Его. Видел, как они пируют на костях убитых! Я входит в альковы, драпированные шёлком, увешанные золотом, среди нищеты и убогости жизней людей, что окружают их. И после этого, кем мне быть?! Протестантом?! Католиком?! Чёрт побери, да, я богохульник, да, я еретик, но кем мне ещё быть, когда руки священника, причащающего меня, пропитаны кровью не Сына Господа нашего, а кровью детей, что я оставил без родителей?! Когда моя разящая рука была направлена их пальцами, увешанными золотыми перстнями?! Сейчас я заработаю себе проклятие ещё при жизни, но это моя исповедь, и пускай она достигнет ваших ушей! Я убивал по приказу Елизаветы. Я убивал по приказу Папы. Я знаю, кто предал Испанию ещё до того, как она была обезглавлена Империями. Я видел дипломатов вашей Церкви у ног своей Королевы. — Он перевел дух, в его глазах стояли слезы, скатываясь по щекам. Рука, сжимающая дерево скамьи, побелела, и сам он побледнел, находясь то ли на грани того же религиозного экстаза, что управлял его собеседницей, то ли на грани обморока. Его слова, пропитанные горечью, искренней ненавистью к самому себе и миру, что был настолько несправедлив, никто более не услышит. Он умрёт за то, что говорит. И потому, нет смысла молчать!
  Вдалеке раздался скрип двери. Инквизитор вышел прочь из храма.

  — Невинные! Невинные, Элизабет, закованные в кандалы, терзаемые, убиваемые, клейменные рабами! И всё во имя жуткой игры королей и церквей! Если вы Святая, если Вашими устами говорит Он сам, то ответьте мне, почему?! Почему вы повторяете слова тех, кто уже убил миллионы людей, кто не считается с Его же заповедями?! Слова воров, убийц, насильников! Неужели вы не осознаёте, что можно быть выше этого, выше той грязи, что накопилась за века, что осела жирными боками на скелете истинной Веры?! Библия в Вашем кабинете, она потрепана и зачитана, и в ней есть ответы на все вопросы, какие только может задать себе человек. Свобода, которую исповедовал Его Сын, выбор, который он давал каждому, когда это сменилось пытками и казнями?! Элизабет... — Он не мог больше сдерживать рыданий. Хладнокровно ждавший гибели не более получаса назад, он не сдерживал эмоций, ощущая, как дрожь пробивает его руки, как ужас и восторг смешиваются воедино. Ещё несколько слов. Последних. Он никогда ещё не был столь красноречив и косноязычен одновременно, но он найдёт слова, выразит свою боль, свой плач по миру, который сошёл с ума, в котором каждый был готов убить другого, и оборачивал это желание в любые возможные формы.

  — Я хотел бы верить, Элизабет. Видит Бог, который всегда был со мной, в самые мрачные моменты и во времена триумфа, что я истово желаю Верить. Но раз за разом моя вера разбивается о реальность, не терпящую следования Его законам. Не терпящей честности. Не терпящей Его же заповедей! Не мне говорить об этом. Не убийце. Не грешнику. Каждое моё слово вы можете отбросить прочь. Но если вы чувствуете то же, что и я, хотя бы отчасти, хотя бы в малой мере, то скажите мне, именуемая Святой, почему за свои слова, за искренние желания свободной души, за следование Его слову я должен умереть?! И если вы верите, что я заслуживаю смерти за то, кем являюсь, то не утруждайте своих инквизиторов. Дайте мне пистоль, и я вновь согрешу, потому что никогда и ни за что не соглашусь жить в мире, где даже Ангелы, воплощенные в плоти, воспеваемые тысячами людей, забыли заповеди Бога, позволив золоту и власти затуманить их разум! — Вот и всё. Вот и конец. Последнее, что в этой жизни он сказал искренне. Последнее, за что не будет стыдиться. Вопли боли не в счет, они — лишь проявление слабости тела. Душа же его сейчас легка, как никогда ранее. Душа безбожника, пребывающая в руках Господа, наделенная взглядом, способным пронзать паутины зла и жестокости, опутавших иные души, но не способная спасти саму себя от осуждения со стороны тех, кто живет вокруг.
  Кажется, был один плотник во времена начала летоисчисления, который точно так же видел, говорил и ощущал больше, чем должен был...